Öлексея Божья

христианский святой

В к.-з. песенном фольклоре известен один вариант, записанный в 1964 г. на нижней Выми. Духовный стих представляет собой одну из народных версий на сюжет жития св. Алексея. Перевод на к.-з. язык известного на севере духовного стиха связан с усвоением коми народом главным образом старообрядческой идеологии. Стих относится к внецерковной и внебогослужебной народно-песенной культуре духовного плана. Если относительно русских вариантов сюжета следует говорить, как о песнях с ярко выраженным эпическим началом, то к.-з. вариант весьма сложно определить как эпический жанр.

В к.-з. среде сюжет русского духовного стиха претерпел существенную деформацию, хотя и узнаваем, т.к. строится на известных фабульных узлах: нежеланный брак, уход из дома, долгое скитание вне дома, возвращение в родной дом неузнанным и смерть героя с последующим причислением его к лику святых. В к.-з. тексте существенно смещены сюжетные сцены, изменены имена действующих лиц (матери и невесты), отсутствуют сакральные топонимы (действие происходит не в Римском царстве, а в некоем, близком к сказочному), существенно снижен пафос духовного подвига и заменен на иллюстрацию бытовых коллизий. Стилистика к.-з. варианта стиха об Ö.Б. ближе к стилю лирической песни и поздней баллады. Это указывает на достаточное позднее усвоение сюжета духовного стиха к.-з.. Причем следует скорее говорить не о переложении на к.-з. язык известного сюжета русского духовного стиха, а о своеобразной форме народно-песенной сказочного характера "импровизации" на тему христианского житийного сюжета.

Эпический зачин стиха со свойственной ему библейской топикой (о мольбе бездетных родителей даровать им на старость сына или дочь) в к.-з. варианте отсутствует и заменяется близким к сказочной формуле зачином. Здесь нет высокой сакральной мотивировки, по которой Ö.Б. отказывается вступать в брак, как в русских версиях стиха (желание служить Богу). Значительное место в сюжете к.-з. текста занимает повествование о подготовке к свадебному пиру и сам пир. При этом сюжетно весь этот фрагмент строится на противопоставлении поведения Ö.Б. поведению человека высокого социального статуса (жениха царской дочери): свадебный поезд проезжает через крестьянские ворота, не через царские или боярские, садится жених за крестьянский стол, за что и терпит попреки своих именитых родственников. В сцене прощания Алексея с молодой женой в русских версиях поведение молодой жены соотвествует поведению вдовы, оплакивающей смерть своего мужа. В к.-з. версии прощание происходит несколько по-иному: жена задает традиционный вопрос своему новообрученному мужу, спрашивая, как она должна его теперь величать. На этот вопрос следует неадекватная статусу жениха реакция: он просит дать ему ломоть каравая, как человеку, который собирается в дальнюю дорогу. Ритуальным смыслом наполнена сцена нарезания невестой трех ломтей хлеба, каждый из которых символически соотвествует определенному инициальному акту: первый - прощанию с девичеством, или воспоминанию о детстве; второй связан со свадебной символикой (указывает на совместное поедание молодыми каравая, правда, в данном сюжете совместного поедания не происходит); третий ломоть каравая предназначен для человека, отправляющегося в дальнюю дорогу, и связан с похоронной семантикой. Ö.Б. выбирает третий ломоть, что соотвествует выбранной им доле - отказу от семейного очага и уходу из дома, тождественному смерти.

Ö.Б. в к.-з. стихе - жених, нарушающий статус свадебного и сакрального действа, вступающий в конфликт с установленным социальным порядком. При этом нарушение ритуального порядка в стихе ничем не мотивировано, важно само по себе это нарушение, чтобы Ö.Б. получил статус мифологического героя, добровольно отказывающегося от уз семейной жизни и высокого социального положения. В этом отношении духовный подвиг Ö.Б. заключается в добровольной жертве, т.е. добровольном отказе человека от жизненных благ.

Дальнейшее повествование весьма скупо и решено в стиле социально-бытовых отношений: молодую жену посадили в темницу, следуя логике событий, обвинив в пропаже мужа. Очень кратко сообщается, что Ö.Б., скрываясь в тайной келье в лесу, состарился. Здесь нет, как в русских версиях, рассказа о паломничестве Ö.Б., о его жизни в облике нищего у церквей за морем, и о его решении вернуться в родительский дом по гласу Богородицы. Когда странник-Ö.Б. возвращается в отчий дом, отец не узнает сына, но позволяет страннику переночевать в курятнике. В русских версиях духовного стиха родители Алексея странноприимны и милосердны к нищему, а виноваты в обидах сына слуги князя.

Сцена посмертного узнавания в к.-з. стихе развернута и имеет некоторое сходство с русскими версиями. Домашние узнают о смерти странника по распространившемуся вокруг благоуханию, которое исходило от его тела (из курятника, в котором поселили странника). О том, что умерший старец - их сын, родители узнают из рукописания. Последняя сцена стиха связана именно самим моментом отправления Ö.Б. в последний путь и здесь она дается не в традиционной для русской версии стиха трактовке. Сколоченный гроб с телом Ö.Б. не могут сдвинуть с места. И только после известного мотива с пророческим гласом, в котором указывалось, что должны делать родственники в этом случае, покойника по устланной серебром и золотом дороге отправляют в церковь.

Состояние странника-скрытника позволяет установить мифопоэтические корни народного понимания святости христианского святого, духовный подвиг которого заключается именно в этом исключительном для обычного жизненного пути положении. Так, через нарушение "порядка" Ö.Б. приобретает статус мифологического героя.

Лит.: Микушев 1973, Адрианова 1917.