Об исследовательском феномене одной научной генерации в истории финно-угорской этнографии

А.Е.Загребин

Этнос - Культура - Человек: Сб. мат. между нар. науч. конф., посв. 60-летию В.Е. Владыкина. Ижевск: АНК, 2003, с.163 - 168

В 1981 г., размышляя об истории, месте и роли своей дисциплины, профессор финно-угорской этнографии Хельсинкского университета Н. Валонен расположил её между общей этнологией и собственно финской этнографией (Valonen N., 1981). Тем самым он очертил не только исследовательское поле, но и во многом отразил известный методологический дуализм, присущий одной из самых своеобразных наук о народах и культурах.

В сфере этнических исследований научный поиск ведется преимущественно по двум профилирующим направлениям: если первое отдает предпочтение широкому сравнительному изучению реликтовых культур ойкумены, то второе концентрирует внимание этнографа на традициях своего народа. Можно заметить ещё то, что уче-ные, работающие в рамках первого научного направления, в большей степени склонны к общетеоретическому моделированию культуры, тогда как их коллеги тяготеют к этнографическим реконструкциям. Институционализация двух выше отмеченных направлений в этнологии была, по всей видимости, обусловлена раз-нохарактерностью источникового корпуса, сформированного для одной стороны <колониальной этнографией>, а для другой - <романтическим родиноведением>.

Совершая краткий экскурс в историю финно-угорской этнографии, мы в какой-то мере можем воспроизвести ход событий и ощутить движение идей, сформировавших общее мировоззрение науки. Историографическое знание, прослеживая и оценивая процесс накопления этнографических сведений, выявляет основные достижения, сде-ланные в этой области, намечая перспективные направления, своеобразные <точки роста>, тактические и стратегические задачи сё будущего развития (Владыкин В. Е., Христолюбива Л. С., 1984). В нашем случае, небезынтересным представляется тот подход, что позволяет приблизиться к истокам финно-угорской этнографии обращени-ем к истории первого поколения профессиональных исследователей.

Идея + теория как исследовательская мотивация

Вторая половина XIX в. стада для многих стран Старого Света временем расста-вания с прошлым. Массовое машинное производство, урбанизация и расширенные возможности для личной коммуникации сопрягались с приобщением общества к но-вому индивидуализму. Но хорошо известно, что любое действие невозможно без пре-одоления определенного противодействия и, кроме того, по мере движения к намеченной цели могут возникнуть явления <обратного эффекта>. Так, сложившаяся в модер-низирующемся обществе образованная в профессиональном смысле группа людей, со свойственной интеллигенции рефлексией, предпринимала разного рода попытки вы-рваться из запрограммированных рамок стандартизирующегося мира. Тем более, что в Европе уже имелся опыт идеологического противостояния рационализму. Романтиче-ская идея, вдохновлявшая многих современников И. Г. Гердера и братьев Шлегелей, оказалась вновь востребованной учеными головами индустриальной эпохи. Отноше-ние новых романтиков к проблеме народной культуры во многом унаследовало преж-нее мистическое звучание, - они были склонны рассматривать её как родовое наследие общих предков, обладающее некоторым типом <кровного сознания>.

Основная методологическая трудность, с которой столкнулись пионеры финно-угорской этнографии, заключалось в том, как совместить, или - лучше сказать, прими-рить ожидаемую романтическую пастораль с прагматическими задачами полевого ис-следования. Универсальным решением проблемы, по их мнению, могла стать наби-равшая популярность в научных кругах эволюционная теория (Вилкуна К., 1965). Учи-тывая неоднородность социально-экономического и политического развития финно-угорских народов, можно было попытаться реконструировать основные этапы истори-ческого прошлого финнов и венгров с помощью изучения современного быта родст-венных им народов, живущих в Сибири, на Урале и в Поволжье.

Так, или примерно так, предполагал в 1923 г. первый профессор финно-угорской. этнографии Хельсинкского университета У. Т. Сирелиус, отмечая что: <Исследование предметов материальной культуры является тем средством, с помощью которого можно попытаться проникнуть на различные уровни человеческого сознания - увидеть сцены жертвоприношений, изображения божеств и сюжеты легенд, то есть пролить свет на мировоззрение, представить картину мира предков, сохраняющуюся ещё у некоторых наших родственных народов> (Цит. по Lehtinen I., 1992). <Изучение финно- угорской этнографии, - писал он ранее, - имеет большие перспективы, поскольку на-| роды, являющиеся её объектом, находятся на разных ступенях развития. Таким образом, быт народов, стоящих на более низких уровнях, способен пролить свет на ранний быт более развитых народов> (Sirelius U. Т., 1919). Наставник У. Т. Сирелиуса венгерский этнограф Я. Янко в свое время предложил трехуровневую схему развития фи- угорской культуры, где на верхнем ярусе располагались этнические культуры венгров, финнов и эстонцев, на среднем - культуры восточно-финских земледельческих народов, а на нижнем ярусе промысловые культуры обских угров (Kodolanyi J. (Jr.), 1985). Составляя в совокупности производное единого целого - общей финно-угорской культуры, локальные варианты воспроизводили эволюционную динамику и не вступали! явное противоречие с основополагающей формулой романтиков <один народ - одна культура>. Продуктивность этого подхода не ставилась под сомнение вплоть до i ления в науке идей географического детерминизма, адаптированных к условиям ( но-угорской этнографии уже новой генерацией исследователей.

Ученый <в поле> - встреча с этнографической реальностью

На первый взгляд может показаться, что преисполненные творческого энтузиазма пионеры финно-угорской этнографии были полностью психологически погрузиться в мир традиционной культуры родственных народов. Другое дело, готов ли был этот, до известной меры идеализированный ими мир, адекватно воспринять личность исследователя? Наверное, любой этнограф, когда-либо занимавшийся полевой работой, знает, как порой не просто преодолеть стену мнимого равно-душия, демонстрируемого будущими информантами, включенными в круго-ритм повседневной жизни.

На заре своей научной карьеры У. Т. Сирелиус предполагал, что ученый, нахо-дящийся в поле, должен позиционировать себя не иначе, как <человека из народа>. Сложность реализации этого пожелания выявилась, впрочем, очень скоро. В боль-шинстве случаев этнограф отличается от изучаемого им населения не только полу-ченным специальным образованием, но и множеством других социально значимых факторов, лучше всего отражающихся понятием <габитус> по П. Бурдье (Бурдье П., 1994). Отмеченное обстоятельство, по всей видимости, оказывает влияние на поведе-ние и душевное состояние ученого в поле, а это, в свою очередь, не может не повли-ять на технологию исследования и способ интерпретации собранного эмпирического материала. Не случайно некоторые современные ученые, быть может, чуть утрируя, склонны рассматривать этнографические тексты скорее как художественную автор-скую прозу, нежели как сугубо научные трактаты (Купер А., 1993). Примечательно, что, приобретя некоторый экспедиционный опыт, У. Т. Сирелиус отказался от своей первоначальной идеи, оставив исследователю роль заинтересованного зрителя, и лишь изредка - режиссера, в театре полевой этнографии.

Иногда молодым этнографам казалось, что та замкнутость и скрытность, кото-рую они встречали в поле, почти повсеместно, была единственно возможным сред-ством защиты от воздействия внешнего непонятного и потому враждебного окру-жения. Но от этого понимания работать легче не становилось. У. (Хольмберг-) Харва писал из экспедиции к удмуртам в 1911 г.: <Никто не понимал, зачем я прие-хал. Трудно было объяснить, что я хочу изучить их религию для сравнения её с на-шей> (Anttonen V., 1987). В некоторых глухих деревнях, традиционно любимых учеными, люди верили в сверхъестественные способности чужаков, стараясь не попадаться на глаза незнакомцев.

Обратной стороной замкнутости было встречавшееся кое-где чрезмерное любо-пытство, и даже навязчивость местных жителей. Убедившись в безвредности приезже-го, за ним начинали ходить буквально по пятам, донимая различными просьбами и предложениями. В свое время Б. Малиновский писал, наверняка, опираясь на свой <тробрианский опыт>, что отношение местного населения к этнографу претерпевает три стадии изменений: сначала его бояться и всячески избегают, затем проявляют ин-терес и идут на контакт, но после теряют страх и начинают потешаться (The Ethnogra-phy of В. Malinowski, 1979). Поэтому в полевой работе так важно прочувствовать тот момент, когда пора менять место стоянки. Нередко в воспоминаниях и экспедицион-ных отчегах пионеров финно-угорской этнографии встречаются описания трагикоми-ческих ситуаций, в которых ученые становятся жертвами собственной профессии, ко-гда они вынуждены, были спасаться от той части деревенских активистов, что подби-вала соплеменников <побить антихристов>.

Исторически так сложилось, что пребывание исследователя в <российском поле> зависит не только от контактов с изучаемой этнокультурной группой, но и от взаимо-отношений с начальством разных степеней и рангов. Для этнографа было необходимо заручиться поддержкой столичных и губернских чинов, которые, в свою очередь, дали бы команду по инстанции: <...не препятствовать в работе просителю>. Так, А. О. Хейкель благоразумно отправился в свою первую поездку по Восточной России в 1883 г. с личного <благословения> барона Бруна - министра по делам Великого княжества Финляндского (Niiranen Т., 1987). Тридцать лет спустя У. (Хольмберг-) Харва, по-видимому, пренебрег этой формальностью и в результате провел, до выяснения, одну из летних ночей в полицейском околотке д. Ст. Канисар Казанской губернии (Кельмаков В. К., 1990). Конечно, он пытался объяснить бдительным сельским полицейским, что он ученый-этнограф из Финляндии, а его спутник, местный учитель-удмурт А. Иг-натьев - лишь только проводник и переводчик. Но боюсь, что стражи порядка с сомне-нием отнеслись к доводам иностранца, с картой местности, записными книжками, чер-тежами и рисунками. Более предусмотрительным был фольклорист Ю. Вихманн, кото-рый прежде чем заняться полевой работой, запасся многочисленными рекомендатель-ными письмами и предписаниями всем чинам уездной полиции об оказании ему пол-ного содействия (Загребин А. Е., 1999). Не менее ценным и действенным изобретением его I-й удмуртской экспедиции 1891-1892 гг. стал список <персон для контактов> - главным образом, сельских учителей, местных чиновников и священнослужителей, с помощью которых он подошел к пониманию, пожалуй, ключевого пункта методики полевой работы среди родственных народов.

Институт местных помощников

Насущная потребность в помощниках из числа местных жителей обнаружилась учеными-романтиками ещё в начале XIX в. Поиски толковых проводников отнюдь не были случайностью или барской прихотью. Многие исследователи испытывали про-блемы с владением разговорным русским языком, не говоря уже о местных финно-угорских языках, изучить которые за время маршрутных экспедиций было доступно не многим. А местные жители, в свою очередь, были, как правило, не сильны в рус-ском и иностранных языках. Положение несколько улучшилось, когда стала появ-ляться учебно-справочная и другая специальная литература, позволяющая этнографу провести предварительную лингвистическую подготовку к полю. Перед своей поезд-кой к завятским и закамским удмуртам в 1911 г., У. (Хольмберг-) Харва возлагал серьезные надежды на: <...разговорник профессора Вихманна, грамматики Виде-манна и Аминоффа, и словарь Б. Мункачи> (Anttonen V., 1987). Кроме того, к этому времени многие российские финно-угры уже свободно общались на русском языке, либо хорошо его понимали, что давало ученым возможность непосредственной ком-муникации.

Дополнительную актуальность вопрос о местных помощниках приобрел во второй половине XIX в., когда в своих поисках финно-угроведы стали отходить от длительных маршрутных экспедиций к исследованиям ареального характера, рабо-тая среди локальных групп этноса. Местные помощники должны были составить то, ранее недостающее звено, которое замкнуло бы цепь отношений между ученым и изучаемым населением. В идеале они должны были происходить из народа, без-укоризненно владеть языком (диалектом) и ориентироваться в системе ценностей этноса. Вместе с тем, они должны были хорошо знать русский и желательно один из европейских языков, чтобы эффективно передавать информацию от источника к собирателю. Но где можно было найти таких помощников в массе неграмотного, в большинстве своем, нерусского населения восточных областей России?

Подлинным спасением для финно-угроведов, в этом случае была Казанская инородческая семинария, готовившая христианских миссионеров и учителей на-родных школ края (Lallukka S., 1987). Организатор и бессменный директор семина-рии, известный ученый-педагог Н. И. Ильминский долгое время успешно сотрудничал с Финно-Угорским Обществом и лаже состоял его почетным членом. При его деятельном участии воспитанники семинарии мордовского, марийского и уд-муртского происхождения становились участниками финно-угорских исследова-ний, в качестве экспедиционных проводников и переводчиков.

Первый опыт такого рода сотрудничества, насколько мне известно, был предпри-нят летом 1878 г., когда помощником Т. Г. Аминоффа стал семинарист-удмурт И, Ва-сильев. Выбрав впоследствии духовную службу, он не оставил научных занятий и не утратил связей с учеными коллегами. В 1902 г. Финно-Угорское Общество издало не-мецкий перевод труда о. Иоанна Васильева <Обозрение языческих обрядов, суеверий и верований вотяков Казанской и Вятской губерний>, начало которому было положено ещё во время его юношеских странствий в компании с финским ученым (Wasiljev J., 1902). Наиболее прочные и продуктивные контакты с выпускниками Казанской семи-нарии сложились у Ю. Вихманна, который создал настоящую сеть автономно рабо-тавших корреспондентов, собиравших по его заданиям фольклорно-этнографические материалы на местах. Одним из наиболее примечательных образцов такой работы яв-ляется хранящееся в архиве Финно-Угорского Общества в Хельсинки описание уд-муртского свадебного обряда, сделанное сельским учителем П. Васильевым на уд-муртском языке, но латиницей! Можно даже сказать о существовании определенной преемственности и семейной традиции в работе с учеными финно-угроведами. Так, в экспедиции 1907 г, помощниками У. Т. Сирелиуса были сельский учитель Н. Васильев - сын того семинариста, что ездил по удмуртским деревням с Т. Г. Аминоффом, и пред-ставители двух поколений семьи Верещагиных - отец, первый удмуртский этнограф Г. Е. Верещагин, и его сын, студент Казанского университета, И. Верещагин.

Хорошая идея была подана незадолго до начала I мировой войны, руково-дством Финно-Угорского Общества, предложившим организовать специальные краткосрочные курсы для обучения местных помощников навыкам самостоятель-ной исследовательской работы. Однако, последовавшие вскоре военные события и социальные потрясения позволили лишь немногим стипендиатам пройти научную стажировку в Финляндии. Границы были закрыты, возможностей для полевых ра-бот становилось все меньше, даже легальная переписка была поставлена под жест-кий контроль, что не могло не сказаться на социальном престиже финно-угорской этнографии. В Советской России наука стремительно <большевизировалась>, в Финляндии, Эстонии и Венгрии этнографическая наука также не избежала опреде-ленной политизации, заложниками которой становились ученые. Попытки А. М. Тальгрена, А. Хямяляйнена, К. Герда и других защитников финно-угорской этно-графии восстановить в 1920-1930-е гг. былые связи были обречены. Вскоре преж-ние друзья и коллеги будут объявлены <учеными-фашистами>, а само знакомство с ними станет великой тайной уцелевших.

В поисках <золотого века> финно-угорской этнографии

Но все проходит. Тем не менее, сейчас я не возьмусь с уверенностью сказать, кем были в глазах сьоих современников ученые той генерации финно-угроведов -наивными мечтателями, либо строгими прагматиками? Ясно, пожалуй, только од-но, что молодые люди, родом из приличных буржуазных семей, взрослели в экспе-дициях, преодолевая собственный рационализм. Совмещая идею и науку, или, лучше сказать - идею, ставшую наукой, они создали образ и корпус финно-угроведения. Решая, казалось бы, сугубо исследовательские задачи, пионеры финно-угорской этнографии открыли миру своих полузабытых родственников, указав им путь к самопознанию и свободе.

Для генерации, пришедшей в этнографию на излете XX в., они, скорее всего, навсегда останутся теми полумифическими рыцарями науки, что первыми прошли проселочными дорогами истории в поисках утраченного ковчега финно-угорского родства.

ЛИТЕРАТУРА

Бурдье П. Начала. М., 1994.

Вилкуна К. О положении финно-угорской этнографии (этнологии) в настоящее время //Советское финно-угроведение, 1965, № 2,

Владыкин В. Е., Христолюбова Л. С. История этнографии удмуртов. Краткий историографический очерк с библиографией. - Ижевск, 1984.

Загребин А. Е. Финны об удмуртах. Финские исследователи этнографии удмуртов - первой половины XIX-XX вв, Ижeвск, 1999.

Кельмаков В. К. Финский ученый в памяти кукморских удмуртов //Пермистика-2. Вихманн и пермская филология. -Ижевск, 1990.

Купер А. Постмодернизм, Кембридж и <великая калахарская дискуссия>//Этнографическое Обозрение, 1993, №4.

Anttonen V. Uno Harva ja suomalainen uskontotiede. - Helsinki, 1987.

Kodolanyi J. (Jr.) Finnish Ethnology in Hungary // Friends and Relatives. - Budapest, 1985.

Lallukka S. Kazan Teacher's Seminary and the awakening of the Finnic peoples of the Volga - Urals Region. - Hd-sinki, 1987.

Lehtinen I. Field expedition as a source of a Finno-Ugric Ethnology // Pioneers: The history of Finnish Ethnology.-Tampere, 1992.

Niiranen T. Axel Olai Heikel. Suomalais-ugrilainen kansatieteen ja arkeologian tutkija. - Kuopio, 1987.

Sirelius U, T. Suomen kansanomaista kulttuuria 1. Esineellisen kansatieteen fuloksia. - Helsinki, 1919.

The ethnography of B. Malinowski. The Trobriand Islands / Ed. by M. W. Yong. - L., 1979.

Valonen N. Why have Finno-Ugric Ethnology? //Ethnologia Fcnnica, 1981.

Wasiljev .1. Ubersicht uber die heidnischen Gebrauche, Aberglauben und Religionen der wotjaken in den gouverne-ments Wjatka und Kazan. - Helsingfors, 1902.